будет сломан и вся Германия будет втянута в борьбу".47 Это замечание относилось непосредственно к современным опасениям, что Франция может решиться применить силу, чтобы обратить вспять завоевания Пруссии после Кениггратца, но оно также соответствовало политике Пруссии с 1820-х годов, которая всегда была склонна рассматривать угрозы безопасности Франции как содействие прусским замыслам. Потенциал для трений между двумя могущественными соседями, безусловно, был велик. Император Наполеон III был потрясен масштабами успеха Пруссии в 1866 и был убежден, что это представляет угрозу французским интересам. Его также возмущал тот факт, что Франция не получила традиционной "компенсации", несмотря на щедрые, хотя и туманные, обещания, данные Бисмарком перед войной. Весной 1867 года Бисмарк воспользовался этими противоречиями в эпизоде, известном как Люксембургский кризис. Тайно поощряя Наполеона III удовлетворить свои ожидания путем аннексии Люксембурга, Бисмарк сначала сообщил о планах императора в немецкую прессу, зная, что это вызовет волну националистического возмущения, а затем публично выступил как немецкий государственный деятель, обязанный по чести и убеждению исполнить волю своего народа. Кризис был разрешен на международной конференции, которая гарантировала Люксембургу статус независимого княжества, но он легко мог привести к объявлению войны Франции, о чем знал и сам Бисмарк.48 Здесь Бисмарк снова показал себя мастером смешанных регистров, умевшим с непревзойденным мастерством сочетать тайное маневрирование и публичное позирование, высокую дипломатию и народную политику.
Еще одна возможность использовать трения с Францией возникла в связи с вопросом о кандидатуре Гогенцоллернов на испанский престол. После низложения королевы Изабеллы в результате испанской революции 1868 года новое правительство в Мадриде определило принца Леопольда Гогенцоллерн-Зигмарингенского, католического южногерманского родственника прусской царствующей семьи, имевшего жену-португалку, как подходящую фигуру для того, чтобы занять ее место. Бисмарк понимал, что этот вопрос может быть использован для возникновения трений с Францией, и стал горячим сторонником престолонаследия принца Леопольда. Выдвижение кандидатуры принца было нелегким делом, поскольку и Вильгельм I, и отец Леопольда поначалу были категорически против. Однако к лету 1870 года ему удалось путем терпеливых уговоров и интриг заручиться согласием обоих мужчин. В июле новость о том, что кандидатура была официально утверждена, вызвала волну националистического возмущения во Франции. В воинственной речи перед французским парламентом неопытный новый министр иностранных дел Антуан Аженор, герцог де Грамон, пообещал французскому народу, что Леопольду никогда не будет позволено взойти на "трон Карла V" - отсылка к XVI веку, когда немецкая династия Габсбургов угрожала окружить Францию. Французский посол в Берлине Винсент де Бенедетти был отправлен в Бад-Эмс, где Вильгельм I проводил летние каникулы на водах, чтобы уладить этот вопрос с прусским королем.
Поскольку Вильгельм I примирительно отреагировал на заявления Бенедетти и в итоге согласился с тем, что Леопольд должен отказаться от своих притязаний на испанский престол, дело могло бы просто закончиться дипломатической победой Парижа. Но Грамон совершил серьезную тактическую ошибку. Бенедетти был отправлен обратно к императору, чтобы потребовать дальнейших и более далеко идущих гарантий того, что прусский король никогда больше не поддержит кандидатуру. Требовать, чтобы прусский монарх связал себе руки навечно, было слишком далеко, и Вильгельм ответил вежливым отказом. Когда Бисмарк получил телеграмму короля (увековеченную как "эмсская телеграмма") с кратким изложением сути встречи с Бенедетти, он сразу увидел, что появилась возможность нанести французам пощечину, не уступая при этом моральных позиций. 13 июля он опубликовал слегка отредактированную версию текста (несколько слов было удалено, но ни одно не было добавлено), в которой отказ выглядел как грубый отпор, а посол - как дерзкий проситель. Французский перевод отредактированной версии также просочился в прессу. Французское правительство, разгневанное и ожидавшее взрыва народного возмущения, на следующий день ответило мобилизационными приказами.
Здесь, как и в 1864 и 1867 годах, Бисмарк, который лучше других понимал, как использовать неустойчивые отношения между династическими механизмами и силами массового национализма, пережил политический кризис в полной мере. Однако мастерство и хитрость Бисмарка, какими бы замечательными они ни были, могут быть и обманчивыми. Он не контролировал события. Он не планировал кандидатуру Гогенцоллернов, и хотя он упорно настаивал на ней весной и летом 1870 года, он также был готов отступить, когда казалось, что прусский король согласился на отступление и готов принять дипломатическую победу Франции. Даже если сказать, что французы сыграли ему на руку, то это отчасти искажает ситуацию, поскольку готовность Франции пойти на риск войны не была результатом действий Бисмарка как таковых, а выражала принципиальный отказ смириться с любым снижением своего привилегированного места в европейской международной системе. Французы вступили в войну в 1870 году, потому что верили - достаточно обоснованно - в то, что смогут победить. Поэтому было бы преувеличением сказать, что Бисмарк "планировал" войну с Францией. Бисмарк не был сторонником превентивной войны. Как он однажды заметил, это было равносильно тому, чтобы выстрелить себе в голову, потому что боишься умереть.49 С другой стороны, война с Францией, безусловно, была в его меню политических вариантов, при условии, что французы проявят инициативу и начнут действовать первыми. На протяжении Люксембургского и Испанского кризисов Бисмарк проводил открытую политику, которая предусматривала возможность войны, но при этом служила и другим целям, таким как ускорение интеграции южногерманских государств и вызов французским притязаниям.50 Если бы депеша из Эмса просто вызвала трения и угрозы со стороны Парижа, это тоже послужило бы целям Бисмарка, напомнив южным немцам, что они останутся уязвимыми, пока не вступят в союз с Севером.
Известие о мобилизации и последующее объявление войны Франции вызвали волну патриотических чувств в Пруссии и других немецких государствах. Когда Вильгельм I возвращался на поезде из Бад-Эмса, на каждой станции его встречали ликующие толпы. Даже южные немцы были возмущены воинственностью и высокомерием речи Грамона во французском парламенте и возмущены его наглым обращением с прусским королем. В министерстве иностранных дел и военном министерстве царило уверенное настроение, и на то были веские причины. Уже были разработаны планы по координации военных действий с южногерманскими государствами в соответствии с условиями, установленными в их союзах с Северогерманской конфедерацией. Дипломатическая обстановка также была благоприятной: Вена все еще боролась с последствиями далеко идущих внутренних реформ и не желала рисковать совместными действиями; проект договора 1869 года так и остался неподписанным. Что касается итальянцев, то они вряд ли стали бы помогать Парижу, пока французские войска продолжали оккупировать оставшиеся папские государства (тем самым предотвращая поглощение Рима и его внутренних территорий в состав Итальянского королевства). Британия уже примирилась с идеей единой Германии, в которой доминировала бы Пруссия, а русские были легко переубеждены обещанием Бисмарка, что Пруссия поддержит Петербург в пересмотре
